Что  в  тот  день  у меня с ними  было,  об  этом,  бллин, так нетрудно
догадаться,  что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздетый  заходились
от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и
торчащий  со  шприцем  в  руке,  как  какой-нибудь  падо!  доктор, а  потом,
выбрызнув  из шприца  тонкую  струйку, вколол  себе в предплечье хорошенькую
дозу  вытяжки из мартовского вопля камышового кота. Потом  вынул из конверта
несравненную Девятую, так  что Людвиг ван теперь тоже стал nagoi, и поставил
адаптер на начало  последней части, которая  была  сплошное наслаждение. Вот
виолончели;  заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь  оркестру,  а
потом  вступил человеческий  голос, мужской,  он  призывал к радости, и  тут
потекла та самая блаженная мелодия, в которой радость  сверкала божественной
искрой с небес, и  наконец во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на
своих мелких kisk. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои
радостные вопли,  но пришлось  им  подчиниться, бллин,  этаким престранным и
роковым  желаниям  Александра Огромного, удесятеренным  Девятой  и подкожным
впрыском,  желаниям мощным и tshudesnym, zametshatellnym и неуемным.  Но так
как обе они были очень и очень пьяны, то вряд ли сами много почувствовали.
     Когда эта  последняя  часть докручивалась по  второму разу  со всеми ее
выплесками и выкриками о Радости, Радости, Радости, две моих маленьких kiski
уже  не   играли   во  взрослых  опытных  dam.   Они  вроде  как  малопомалу
otshuhivaliss,  начиная ponimatt, что с ними маленькими,  с ними бедненькими
только что проделали. Начали проситься домой и говорить, что я  зверь и тому
подобное.  Вид у  них был  такой, будто  они побывали в  настоящем сражении,
которое, вообще-то,  и в  самом деле имело  место; они сидели надутые, все в
синяках.  Что ж, в школу  ходить не  хотят, но ведь учиться-то  надо? Ох я и
поучил их! Надевая платьица, они уже  вовсю плакали -- ыа-ыа-ыа, -- пытались
тыкать  в меня  своими крошечными кулачками, тогда как  я лежал  на  кровати
перепачканный,  голый  и   выжатый   как  лимон.  Основной  kritsh  издавала
Сонеточка: "Зверь! Отвратительное животное!  Грязная  гадина!  " Я велел  им
собрать  shmotjo и валить подобру-поздорову, что они и сделали, бормоча, что
напустят на  меня  ментов и всякий прочий kal  в том же  духе. Не успели они
спуститься   по   лестнице,   как   я  уже  крепко  спал,  прямо  под  звуки
сталкивающихся и переплетающихся призывов к Радости, Радости, Радости...

     Проснулся  я, однако, несколько  поздновато (на моих часах  было  около
полвосьмого), что, с  моей  стороны, было, как  оказалось,  не слишком умно.
Дело в том, что в этом svolofshnom мире все идет в счет. Надо учитывать, что
всегда  одно  цепляется  и   тянет   за   собой   другое.   Так-так-так-так.
Проигрыватель уже не пел  ни о Радости, ни о том, чтобы обнялись миллионы, а
это  значило, что какой-то veto нажал на "выкл. ", и скорее  всего то был па
или ма -- родители уже вернулись с работы,  судя по доносящемуся из столовой
позвякиванию посуды и причмокиванию, с которым они  тянули  горячий  чай  из
чашек:  усталый обед двух  trudiastshihsia  после  рабочего дня у  одного на
фабрике, у другой в магазине. Бедные kashki. Жалкая старость.

-- Привет-привет-привет! Вот, отдохнул хорошенько,  и все прошло. Готов
теперь  вечерок поработать  -- надо  ведь и зарабатывать хоть чуть-чуть!  --
Дело в  том, что,  по их  сведениям,  именно этим я вечерами последнее время
занимался.  --  Ням-ням, мамочка.  Хочу  ням-ням. --  На столе  был какой-то
stylyi  пудинг, который  она  разморозила, подогрела, и  в результате  он не
слишком-то  аппетитно  выглядел,  но  ничего  не поделаешь.  Отец  не  очень
радостно и как-то даже подозрительно посмотрел на меня, но ничего не сказал,
зная,  что связываться не  следует, а мать  чуть озарилась  подобием усталой
улыбки  типа  "сыночек, дитятко мое,  кровиночка!  ".  Я  зарулил в  ванную,
наскоро принял душ -- я и в самом деле чувствовал себя липким  и грязным, --
потом  вернулся  в  свою  berlogu переодеться  в  вечернее. Потом,  сияющий,
причесанный, чистый и блистающий, сел пообедать  ломтиком пудинга. Заговорил
рара:
     -- Пойми меня правильно, сын, я не хочу  лезть в твои дела, но хотелось
бы знать, где именно ты вечерами работаешь?
     -- Ну, в  общем-то, -- с набитым ртом прочавкал  я, --  по мелочам,  на
подхвате.  То  там,  то  здесь,  где придется.  -- Я  бросил  на него резкий
jadovityi взгляд, как бы говоря: не лезь ко мне, и я к тебе  не полезу. -- Я
ведь  денег  у  вас не  прошу, правда же? Ни на развлечения,  ни на  тряпки,
верно? Ну так и чего же ты тогда спрашиваешь?
     Отец  смущенно похмыкал, покашлял и говорит: -- Ты прости меня, сын, но
иногда я за тебя беспокоюсь. Сны всякие снятся. Ты, конечно,  можешь сколько
хочешь смеяться, но, бывает, такое приснится! Вот и вчера тоже видел тебя во
сне, и совсем мне тот сон не понравился.
     -- Да ну? -- Мне даже интересно стало, что же он такое про меня увидел.
Мне тоже что-то вроде бы снилось, но я никак  не мог вспомнить, что  именно.
-- Расскажи.
     -- Причем так явственно! -- начал отец. -- Вижу, ты лежишь на мостовой,
избитый другими мальчишками. Ну, вроде тех, с которыми ты хороводился, перед
тем как последний раз попасть в исправительную школу.
     -- Да ну?  --  Внутренне я  посмеивался над  незадачливым  своим papoi,
который верил или думал, что верит, будто я там действительно исправился.  И
тут  я  вспомнил  свой  собственный сон,  который  мне  как  раз  в  то утро
приснился, -- где  был  Джорджик, который по-генеральски распоряжался, и Тем
со  своей  беззубой  ухмылкой и  обжигающим  хлыстом. Однако  сны,  как  мне
когда-то говорили,  сбываются  с точностью до  наоборот. -- Отец,  отец,  не
изволь беспокоиться за единственного своего  сына и наследника, -- сказал я.
-- Оставь пустые  страхи. Он  сможет  сам  за  себя  постоять, и  с  большим
успехом.
     -- И еще, -- продолжал отец, --  мне  виделось, будто  ты весь в крови,
обессилел и  не  можешь  им  сопротивляться.  --  Вот уж  действительно  все
наоборот; я снова не мог внутренне не усмехнуться, а потом я вынул весь свой
deng из карманов и хлопнул его на скатерть.
     -- Вот, папа; здесь  немного, конечно.  Это все, что я  заработал вчера
вечером. Но, может быть, этого хватит, чтобы вы с мамой сходили куда-нибудь,
посидели, выпили по рюмочке хорошего виски.
     -- Спасибо, сын, -- ответил он. -- Мы редко теперь куда-либо  ходим. Да
ведь и опасно стало -- на улицах сам знаешь, что творится. Всякие малолетние
хулиганы и так далее. Все же спасибо. Завтра я куплю на них бутылочку, и  мы
с мамой посидим дома. --  С этими словами он сгреб мои  netrudovyje  babki и
сунул их в карман брюк, а мать пошла на кухню мыть посуду. И я ушел, со всех
сторон обласканный улыбками.
     Дойдя  до  нижней  лестничной  площадки,  я,  прямо  скажем,  удивился.
Удивился -- это даже не то  слово. Застыл, можно сказать, с открытым  rotom.
Меня, понимаете ли, пришли встречать. Стояли на фоне всех этих iskariabannyh
стенных  росписей,  которым  полагалось  воплощать величие  подвига  во  имя
трудовой славы, увековечивать его в виде голых yekov и kis, сурово приникших
к рычагам индустрии, изрыгая при этом скабрезности, пририсованные к их rotam
хулиганистыми мальчишками. У Тема в руке был тюбик черной масляной краски, и
он  как  раз  обводил очередное  ругательство  большим  овалом,  как  всегда
одновременно похохатывая -- ух-ха-ха-ха. Но  когда  Пит  и Джорджик со  мной
поздоровались,  вовсю щеголяя  ощеренными в  дружеских  улыбках zubbjami, он
завопил во всю глотку: "Наконец-то, их величество прибыли, ур-ра! " и сделал
что-то не вполне понятное на манер салюта с прищелкиванием каблуками.

Это я к тому, что так думает любой нормальный мужчина. И в этом нет ничего греховного и противоестественного.

Но тебе же женщины неинтересны....

И что?

Для 15 лет это вполне нормально.

На самом деле это начинается у каждого по разному. У кого-то раньше, у кого-то позже. И для 15 лет это вполне нормально.

А считать, что первый секс должен быть только после 18 (по закону), совершенно глупо.

Я вообще сейчас не про это.